О трудностях перевода на английский язык рассказа А.П. Чехова "На пути"
Авторы: Спачиль Ольга Викторовна, кандидат филологических наук, доцент, Кубанский государственный университет, г. Краснодар.
Щаренская Наталья Марковна, кандидат филологических наук, доцент, Южный Федеральный университет, г. Ростов-на-Дону.
Статья подготовлена для публикации в сборнике «Актуальные вопросы переводоведения и практики перевода».
Рассказ «На пути» (1886) знаменует собой важный момент в развитии А.П. Чехова как писателя. «Пишу об «умном» и не боюсь», – говорит он о рассказе в письме М.В. Киселевой (П., II, с. 13)[1]. Герой Григорий Петрович Лихарев, «шатаясь по Руси», оказывается с маленькой занемогшей дочерью в трактире. Из разговора его с Иловайской, случайной соседкой по комнате для проезжих, становится понятно, что он, человек увлекающийся, постоянно имеющий какую-нибудь страстную веру, ощущает испорченность, ущербность своей жизни и страдает от того, что был причиной несчастий близких. В финале рассказа он, покрытый снегом, стоит на дороге возле трактира.
Мы обратились к двум переводам рассказа «На пути» на английский язык – считающемуся классикой в англоговорящем мире переводу Констанс Гарнетт, осуществленному в период с 1916 по 1922 г., и выдвинутому на соискание переводческой премии в 2005 г. переводу Розамунд Бартлетт. Отстоящие друг от друга почти на 100 лет, они, однако, практически идентичны в том, что выпало в непереведенный «осадок» и осталось неведомым читателям А.П. Чехова на английском языке. Своей целью мы видим выявление в рассказе «На пути» имплицитных смыслов, важных для формирования картины русской жизни и составляющих потери во взгляде на русскую действительность через призму английских переводов.
В системе лексики рассказа «На пути» исключительно важную роль играют единицы, связанные с характеристикой пространства, где находится герой. Сам Лихарев выражает свое неприязненное отношение к трактиру и называет причины, которые его туда привели, – судьба, странные, своевольные поступки жизни: «Комедия, ей-богу... Смотрю и глазам своим не верю: ну, за каким лешим судьба загнала нас в этот поганый трактир?…Жизнь выделывает иногда такие salto mortale, что только гляди и в недоумении глазами хлопай»[2](С., V, с. 466-477). Своеволие судьбы-хозяйки у А.П. Чехова проявляется в том, что она решает, где герою находиться [5; с. 68]. Посредством топоса места в рассказе определяется суть жизни героя и его поступков. Обратим внимание на слова леший и поганый в реплике Лихарева. Оба знака содержат в себе два смысла: вкладываемый героем и проясняющий точку зрения автора. В словах, прочитываемых как реплика героя, выражаются его эмоции: раздражение, недовольство. Авторский смысл буквален, и слово поганый реализует два значения, свойственные ему в общем языке: не только ‘плохой, отвратительный’, но и, в первую очередь, ‘нечистый’ – ‘нехристианский, языческий’. В таком значении слово поганый коррелирует с повторами в тексте, семантическими и корневыми. К корневым повторам относится прозвище хозяина трактира Семен Чистоплюй и наречие чисто в реплике невидимой хозяйки, приглашающей Иловайскую зайти в проезжающую: «Сюда, матушка-барышня, пожалуйте, – сказал певучий женский голос, – тут у нас чисто, красавица...» (C.,V, с. 464). Семантический повтор создается за счет описания проезжающей, которая «имела праздничный вид» и поэтому в ней «пахло свежевымытыми полами». Имя Чистоплюй содержит отрицательные коннотации, компрометирующие идею чистоты, и именно это важно в контексте рассказа. А слова «тут у нас чисто» нужно понимать как антифразис, глубинный смысл которого – ‘тут нечисто’ – выражает присутствие чертовщины. Выражение «за каким лешим», реализуя голос автора, непосредственно соотносится с повествованием героя о своем детстве: «Рассказывала нянька сказки, и я верил в домовых, в леших, во всякую чертовщину. Бывало, краду у отца сулему, посыпаю ею пряники и ношу их на чердак, чтоб, видите ли, домовые поели и передохли» (C., V, с. 468-469). Примечательно, что лешие и чертовщина исключены из объекта «борьбы» Лихарева – они остаются с ним вместо погибшего охранителя его дома. У героя нет дома, и судьба приводит его в трактир, в «проезжающую», именно за тем лешим, которого он оставил «в живых».
В переводах художественную систему в первую очередь нарушает передача имени владельца трактира: транслитерация Tchistopluy и Chistoplyui ничего не говорит читателю. Здесь мы сталкиваемся с извечной проблемой «говорящих» собственных имен. Ономатология А.П. Чехова за рубежом имеет своих исследователей [3], однако на переводах ономастических единиц это пока не отразилось. «Поганый трактир» превращается у Гарнетт в «accursed place» и у Барлетт в «wretched inn», и сема ‘бесовский’ исчезает, что особенно очевидно во втором случае. Смысл русской фразы «у нас тут чисто» соответствия не находит: «It’s clean in here» и «We’ve got everything nice and clean in here» воспринимаются в прямом значении.
В русском тексте в системе указанных слов, объединенных семой ‘чертовщина’, прозрачные ассоциации порождает название деревни, где находится трактир, – Рогачи (‘место пребывания тех, кто с рогами’). Гарнетт название деревни опускает, а транслитерация Бартлетт ничего не проясняет – Rogachi. Топоним Рогачи, однако, связан и с описанием погоды, которая представлена «зверем» в полном соответствии с рогатым зверем Апокалипсиса [Откр. 13]: «Что-то бешеное, злобное, но глубоко несчастное с яростью зверя металось вокруг трактира и старалось ворваться вовнутрь» (C., V, с. 463) Интересно, что в Рогачах место церкви определяется по отношению к трактиру: она находится в трехстах шагах от него. Трактир становится организующим пространство центром, в то время как обычно эта роль принадлежит церкви, которая являлась основным ориентиром в русских селах, ее колокола отмеряли время для всех в округе, предупреждали об опасности, не давали сбиться в метель и т.п.. В рассказе как только хромой (!) мальчик снимает нагар со свечи, в церкви начинают бить полночь.
В точный «адрес» местонахождения Лихарева входит также название комнаты в трактире, представляющее собой субстантивированное причастие. Эта грамматическая форма актуализирует идею застывшего движения, что напрямую связано с сюжетом: скиталец Лихарев не уезжает, а остается в трактире. Его движение призрачное. В переводах «проезжающая» передается как «travellers’ room» с потерей имплицитного смысла.
Для определения жизненных блужданий Лихарева важны названия губерний, где он странствовал, – Архангельская и Тобольская. Они порождают антитезу (‘божественный’, ‘прекрасный’ – ‘болезненный’, ‘мучительный’), поддержанную инструментовкой на ключевое слово боль: «таскался по Архангельским и Тобольским губерниям... вспоминать больно!» (C., V, с. 471). Передача названий латинскими буквами никак не отражает скрытый смысл топонимов: «roamed across Arkhangelsk and Tobolsk provinces…it is painful to remember!».
Образ главного героя напрямую соотнесен с убранством «проезжающей». В комнате – лубочные картины как божественного, так и светского содержания: иконы Георгия Победоносца и старца Серафима, портрет шаха Наср-Эддина. Это, с одной стороны, отражает специфику народной религиозности, вполне допускающей «соседство в домашнем иконостасе образов святых, лубочных картинок и журнальных вырезок светского содержания» [1; с. 389], веры и суеверий, примет, гаданий. С другой стороны, это типичные для А.П. Чехова эстетические знаки-симулякры, обозначающие эстетическую функцию без ее выполнения и важные для передачи информации от автора читателю [4]. В рассказе «На пути» «случайность высвечиваемых картинок можно прочитать как коррелят к случайностям жизни Лихарева» [4]. Но при всей случайности этих знаков в них есть и определенная логика, связанная с противоречивым образом Лихарева – его силой и слабостью, страстностью веры и изменами своим собственным убеждениям.
Наличие иконы Георгия Победоносца в «проезжающей» имеет реальное объяснение: содержатель трактира – казак, а Георгий Победоносец – один из любимейших святых у казачества. Инициалы главного героя – Григорий Петрович – идентичны инициалам святого. На эту связь святого и протагониста ориентирует и сравнение Иловайской – потенциальной жертвы Лихарева – со змейкой, что поддержано портретом героини: худенькая, черты лица острые, длинные. Внешность дочери Лихарева, которая страдает от его скитальчества, также может вызывать аналогичные ассоциации («плечи узки, все тело худо и жидко», «в коричневом платьице и в длинных черных чулках»). Григорий Петрович, губящий любящих его женщин, – «перевертыш» образа Георгия Победоносца, убивающего змия[3].
Рассказ «На пути» принадлежит к рождественским рассказам А.П. Чехова [3]. Так как по народным поверьям нечистая сила получает особую власть в Рождественский и Крещенский Сочельник, то это делает возможным чудеса, превращения, «перевертыши»: крупные и резкие черты русского лица воспринимаются как мягкие и добродушные, узел превратился в маленькую, худенькую брюнетку и т.п. Вообще в русской жизни в изображении Чехова все не так, как кажется[4], и эту идею выражают все неожиданные трансформации, антитезы, скрытые метафоры и ассоциации [2], присутствующие в рассказе.
В переводах Георгий Победоносец естественно выглядит как St. George the Victorious или Victor. Обе переводчицы дают комментарий, который мало что проясняет в художественной структуре рассказа, будучи сведенным к информации о том, что Святой Георгий – христианский мученик 3–4 веков, Бартлет, впрочем, добавляет, что он убил дракона. Инициалы «GV» больше не связывают Георгия Победоносца с Григорием Петровичем, да и по-английски имя George не созвучно имени Григорий, хотя это существенно в русском тексте.
Из всех картин в «проезжающей» наиболее заметной был портрет Наср-Эддина. Наср-Эддин выглядит постоянно присутствующим лицом в проезжающей, он даже заменяет героя: вместо Лихарева Саша и Иловайская, просыпаясь, видят Наср-Эддина[5]. Доминирование образа персидского шаха в образе Лихарева связано с изменой героя настоящей русской вере. Присутствие портрета в трактире, где было «чисто», должно было во времена А.П. Чехова порождать попутно мысль о персидском порошке, который путешественники возили с собой, спасаясь от укусов клопов и других насекомых. «Нечистота» трактира в рассказе – знак присутствия в нем чертовщины, а шах Наср-Эддин, двойник Лихарева, – символ духовной «нечистоты» героя. Вероятно, в имени Наср-Эддина можно увидеть и анаграмму, зашифровывающую положение Лихарева – постоянное трагическое «между», остановку на середине, путь, не имеющий цели, то есть, по сути, завершение пути. Имя персидского шаха в английских текстах – Shah Nasir-ed-Din и Persian Shah Nasreddin – снимает определенную долю многозначности, хотя само наличие образа сохраняет главную линию восприятия героя.
Скитальчество Лихарева и остановка в «поганом трактире» причиной своей имеет то, что герой определил как проявление национальной черты, – огромную способность русского человека веровать. Однако способность веровать не означает невозможность перемены объекта веры, и Лихарев говорит именно о переменах своих вер. Все они соответствуют тому, что в одной из его реплик было противопоставлено единственной и основной вере: «Если русский человек не верит в бога, то это значит, что он верует во что-нибудь другое» (C., V, c. 468). «Что-нибудь другое» имеет смысл неопределенности только в данной антитезе, контекст же рассказа подсказывает полную определенность того, что противопоставлено Богу, – чертовщина.
Внутренняя связь образа Лихарева с чертовщиной выражается в деталях цветового и звукового плана. Цветовые детали подчеркивают в нем наличие огненно-красного начала, внешнего и «внутреннего» («загорелые щеки», «сверкающие глаза», «горячо верующий»). В звуковые детали образа героя входит его фамилия. Образованная соединением слов лихо и рев, она родственна описанию буйства нечистой силы в рассказе, проявляющейся сначала в непогоде («сердитый рев»), а затем в «пении» толпы мальчишек («Толпа беспорядочно ревела …» (C., V, с. 475). Смысл фамилии героя полностью утрачен в английских текстах: Liharev, Likharyov, и соответственно теряется «звуковое» единство образа героя с метелью и толпой. Чертовщина выражается также с помощью инструментовки на слово бес, порождаемой большим количеством слов с омонимичной приставкой, что теряется в переводах: «беспокойнейшее детство, я вам доложу!» (restless childhood, troubled childhood), «я бесприютен, как собака» (I am homeless like a dog, Like a dog), «я изнывал от тяжкого беспорядочного труда» (have been wearied out by heavy irregular work, hard labour), «на моих же глазах умерла моя жена, которую я изнурил своею бесшабашностью» (C., V, с. 471), «копит эти деньги и тайком шлет их своему беспутному Григорию» (erring Grigory, dissolute Grigory), «всё это разбивается в прах о беспечность» (irresponsibility). Повторы приставки, порождающие инструментовку, вместе с тем указывают на причинно-следственные проявления скитальчества и чертовщины: это отрицание, лишение покоя (бес-покойнейшее), приюта (бес-приютен), порядка (бес-порядочного), пути как нормального, направленного, нехаотического движения (бес-путному), способности заботиться, «печься» о чем-либо (бес-печность). Причина несчастий, страданий, таким образом, заключается в нарушении элементарных норм поведения человека.
Почвой для этого становится такая черта русского характера, как страстная потребность веры, порождающая внутреннюю стихийность, постоянный поиск идей. Но излишняя внутренняя подвижность выглядит в рассказе как проявление бесовского духа, уводящего человека от естественно сложившегося нравственного порядка, регулирующего отношения людей. Однако в рассказе нет освобождения человека от оправдания своей жизни посредством нахождения внеличностных причин. А.П. Чехов признает отсутствие в скитальце собственной воли и подверженность действию судьбы, но источник этой зависимости видит в самом человеке. Это совершенно очевидно выражено в речи самого Лихарева: «Всё у меня полетело кувырком…» (C., V, с. 469). Salto mortale русской жизни обусловлено «кувырканиями» человека.
Видение А.П. Чеховым причин несчастий героя выражено посредством сложной организации художественной формы рассказа на основе определенного принципа подобранности единиц, способных порождать образно-смысловые ассоциации, специфические для русского языка. Они становятся понятными при условии анализа текста, выявляющего эстетическую значимость всех компонентов, образующих систему художественного целого. Такой анализ важен как для успешной коммуникации между автором и русскоговорящим читателем, так и для попыток создания наиболее адекватного перевода текста А.П. Чехова на другие языки.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
1. Грякалова, Н.Ю. А.П. Чехов: поэзис религиозного переживания //Христианство и русская литература. Сб. 4. СПб., 2002. С.383–397.
2. Клейтон, Д. «На пути»: «скульптурный миф» Чехова, или неудавшийся Пигмалион // Чеховиана. Из века ХХ в ХХI. М., 2007. С. 350–353.
3. Собенников, А. «Между «есть Бог» и «нет Бога»…» (о религиозно-философских традициях в творчестве А.П.Чехова). Иркутск. 1997.
4. Степанов, А.Д. Проблемы коммуникации у Чехова. Москва. 2005. http://www.my-chekhov.ru/kritika/problem/content.shtm
5. Табаченко, Л.В. Концепт судьба // Концептосфера А.П. Чехова. Ростов-на-Дону. 2009. С. 64–92.
6. Chekhov, A. About Love and Other Stories. Translated by Rosamund Bartlett. N.Y.: Oxford University Press. 2004.
7. Chekhov, A. On the Road. Translated by Constance Garnett. http://chekhov2.tripod.com/
Примечания
[1] Здесь и далее цитируется по: А.П.Чехов. Полное собрание сочинений и писем в 30 томах. М.: Наука, 1974 – 1988. Буквой П. обозначаются письма, С. – сочинения, римской – том, арабской – страница.
[2] Рассказ «На пути» цитируется по: А.П.Чехов. Полное собрание сочинений и писем в 30 томах. Т.V. М.: Наука, 1976. Страницы указаны в тексте в круглых скобках.
[3] О Георгии Победоносце у А.П.Чехова см. Сендерович С.Я. Георгий Победоносец в русской культуре. М.:Аграф, 2002. С.191-230.
[4] О роли и функции «казаться» у Чехова см. Бицилли П.М. Трагедия русской культуры. Исследования. Статьи. Рецензии. М.: Русский путь, 2000. С.204-357.
[5] Образ Наср-Эддина А.П. Чехов привлекал в письме к брату Александру, где говорил о необходимости деликатного, учтивого, бережного отношения к женщинам и детям: «Лучше не любить, чем любить деспотической любовью. Ненависть гораздо честнее любви Наср-Эддина, который своих горячо любимых персов то производит в сатрапы, то сажает на колы» (П. III, 122). Очевидно, что отношение Лихарева к ближним – это такая же «деспотическая любовь».